Стихотворения (1927) - Страница 18

Баба села —
                     масса дела.
Баба мыслит,
                      травки тише,
как ей
         скрыть от срама
                                   тело…
Наконец
             у бабы вышел
из клочка
               с полсотней точек
на одну ноздрю платочек.
Работает,
                не ленится,
сияет именинницей,—
до самого коленца
сидит
          и гуталинится.
Гуталин не погиб.
Ярким светом о́жил.
На ногах
              сапоги
собственной кожи.
Час за часом катится
баба
        красит платьице
в розаны
              в разные,
гуталином вмазанные.
Ходит баба
                  в дождь
                               и в зной,
искрясь
             горной голизной.
Но зато
            у этой Нади
нос
      и губы
                 в мармеладе.
Ходит гуталинный чад
улицей
            и пахотцей.
Все коровы
                  мычат,
и быки
           шарахаются.
И орет
           детишек банда:
— Негритянка
                      из джаз-банда! —
И даже
           ноту
                  Чемберлен
прислал
             колючую от терний:
что мы-де
                негров
                          взяли в плен
и
  возбуждаем в Коминтерне.

В стихах
              читатель
                            ждет морали.
Изволь:
            чтоб бабы не марались,
таких купцов,
                     как в строчке этой,
из-за прилавка
                        надо вымести,
и снизить
                цены
                        на предметы
огромнейшей необходимости.

ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ И ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ

Сегодня я,
                 поэт,
                         боец за будущее,
оделся, как дурак.
                             В одной руке —
венок
         огромный
                        из огромных незабудищей,
в другой —
                  из чайных —
                                       розовый букет.
Иду
      сквозь моторно-бензинную мглу
в Лувр.
Складку
             на брюке
                            выправил нервно;
не помню,
                платил ли я за билет;
и вот
         зала,
                 и в ней
                             Венерино
дезабилье.
Первое смущенье
                            рассеялось когда,
я говорю:
               — Мадам!
По доброй воле,
                          несмотря на блеск,
сюда
        ни в жизнь не навострил бы лыж.
Но я
       поэт СССР —
                             ноблес
                                         оближ!
У нас
         в республике
                              не меркнет ваша слава.
Эстеты
            мрут от мраморного лоска.
Короче:
            я —
                   от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
                              Он в вас души не чает.
Он
     поэлладистей Лициниев и Люциев,
хоть редактирует
                            и «Мир»,
                                          и «Ниву»,
                                                          и «Печать
и революцию».
Он просит передать,
                                 что нет ему житья.
Союз наш
                грубоват для тонкого мужчины.
Он много терпит там
                                 от мужичья,
от лефов и мастеровщины.
Он просит передать,
                                что, «леф» и «праф» костя,
в Элладу он плывет
                                надклассовым сознаньем.
Мечтает он
                  об эллинских гостях,
о тогах,
            о сандалиях в Рязани,
чтобы гекзаметром
                               сменилась
                                                лефовца строфа,
чтобы Радимовы
                           скакали по дорожке,
и чтоб Радимов
                         был
                               не человек, а фавн,—
чтобы свирель,
                         набедренник
                                              и рожки.
Конечно,
              следует иметь в виду,—
у нас, мадам,
                      не все такие там.
Но эту я
              передаю белиберду.
На ней
           почти официальный штамп.
Велено
           у ваших ног
положить
               букеты и венок.
Венера,
            окажите честь и счастье.
катите
          в сны его
                         элладских дней ладью…
Ну,
     будет!
               Кончено с официальной частью.
Мадам,
            адью! —
Ни улыбки,
                  ни привета с уст ее.
И пока
           толпу очередную
                                      загоняет Кук,
расстаемся
                   без рукопожатий
                            по причине полного отсутствия