Стихотворения (1927) - Страница 8

                                 и несут.
В руках,
             в сердцах
                             и в петлицах — а́ло.
Но город — вперед,
                               но город —
                                                 не сыт,
но городу
               и этого мало.
Потом
           постепенно
пришла степенность…

Порозовел
                 постепенно
                                   февраль,
и ветер стихнул резкий.
И влез
           на трон
                       соглашатель и враль
под титулом:
                     «Мы —
                                 Керенский».
Но мы
          ответили,
                          гневом дыша:
— Обратно
                  земной
                              не завертится шар.
Слова
          переделаем в дело! —
И мы
        дошли,
                   в Октябре заверша
то,
    что февраль не доделал.

КОРОНА И КЕПКА

Царя вспоминаю —
                              и меркнут слова.
Дух займет,
                   и если просто «главный».
А царь —
               не просто
                              всему глава,
а даже —
               двуглавный.
Он сидел
               в коронном ореоле,
царь людей и птиц…
                                 — вот это чин! —
и как полагается
                          в орлиной роли,
клюв и коготь
                     на живье точил.
Точит
         да косит глаза грозны́!
Повелитель
                   жизни и казны.
И свистели
                  в каждом
                                онемевшем месте
плетищи
              царевых манифестин.
«Мы! мы! мы!
Николай вторы́й!
двуглавый повелитель
                                    России-тюрьмы
и прочей тартарары,
царь польский,
                        князь финляндский,
принц эстляндский
                              и барон курляндский,
издевающийся
                        и днем и ночью
над Россией
                    крестьянской и рабочей…
и прочее,
              и прочее,
                            и прочее…»

Десять лет
прошли —
                 и нет.

Память
            о прошлом
                             временем гра́бится…
Головкой русея,
— вижу —
                 детям
                           показывает шкрабица
комнаты
             ревмузея.
— Смотрите,
                    учащие
                                чистописание и черчение,
вот эта бумажка —
                              царское отречение.
Я, мол,
           с моим народом —
                                         квиты.
Получите мандат
                           без всякой волокиты.
Как приличествует
его величеству,
подписал,
                поставил исходящий номер —
и помер.
И пошел
             по небесной
                                скатерти-дорожке,
оставив
            бабушкам
                            ножки да рожки.
— А этот…
                 не разберешься —
                                               стул или стол,
с балдахинчиками со всех сторон?
— Это, дети,
                    называлось «престол
отечества»
                  или —
                             «трон».
«Плохая мебель!» —
как говорил Бебель.
— А что это за вожжи,
                                   и рваты и просты́? —
Сияют дети
                   с восторга и мления.
— А это, дети,
                       называлось
                                         «бразды
правления».
Корона —
               вот этот ночной горшок,
бриллиантов пуд —
                                устанешь носивши.—
И морщатся дети:
                            — Нехорошо!
Кепка и мягше
                       и много красивше.
Очень неудобная такая корона…
Тетя,
        а это что за ворона?
— Двуглавый орел
                              под номером пятым.
Поломан клюв,
                       острижены когти.
Как видите,
                  обе шеи помяты…
Тише, дети,
                  руками не трогайте! —

И смотрят
                с удивлением
                                      Маньки да Ванятки
на истрепанные
                         царские манатки.

ПЕРВЫЕ КОММУНАРЫ

Немногие помнят
                            про дни про те,
как звались,
                   как дрались они,
но память
                об этом
                             красном дне
рабочее сердце хранит.
Когда
         капитал еще молод был
и были
           трубы пониже,
они
      развевали знамя борьбы
в своем
            французском Париже.
Надеждой
                в сердцах бедняков